Памятники древнеиранской письменности – Согдийские фрагментыИз книги И.С. Брагинский “Из истории персидской и таджикской литератур” (Предупреждение: текст не вычитан, много опечаток) Согдийский язык служил Lingua franca по всей Центральной Азии в течение длительного времени, примерно IV—IX вв. Возникновение согдийской письменности относится к началу нашей эры. С IV в. на согдийском языке существовало уже много письменных памятников.
К сожалению, среди сохранившихся немногих остатков этих памятников литературно-художественных произведений нет. Поэтому можно по существу говорить лишь об отдельных художественных элементах, вкрапленных в памятники согдийской письменности, существовавшей на разных алфавитах арамейского происхождения и обнаруженных лишь в XX в. археологами преимущественно в Синьцзяне, на месте пребывания согдийских торговых факторий.
Большой архив согдийских документов обнаружен также на территории собственно Согдианы, на горе Муг, ныне Пенджикентского района Таджикской ССР.
В наибольшей мере отражают нормы литературного согдийского языка, каким^он сложился в первые века нашей эры, переписка частного характера из архива, найденного в развалинах сторожевой башни к западу от Дуньхуана, где располагалось поселение согдийцев («Старые согдийские письма»), и документы «Мугского архива» согдийского правителя Деваштича, возглавившего военное сопротивление арабскому нашествию в VIII в.
Судя по материалам первого, и гораздо больше второго архива, в те времена уже сложился художественно-эпистолярный стиль: повторы, формулы панегиризма, метафоры и т. п. В документе Б-16 племянник пишет правителю селения Крут: «. . . но думай, что мою несчастную жизнь может что-либо облегчит], или что мое тело может казаться живым, не находясь рядом с тобой» . Еще большее представление о развитии художественных элементов языка дает фрагмент (V—VI вв.), лаконично передающий эпизод борьбы Рустама с дэвами.
Остальные фрагменты содержат тексты религиозного характера — буддийские (более древний этап согдийской речи), манихейские и несторианско-христианские (манихейские — частично древние, но в основном, как и христианские, отражают более позднюю согдийскую речь VIII—X вв.).
Среди буддийских памятников в наиболее полном виде сохранились: «Вессантара-джатака», написанная в живой, новеллистической форме, свойственной джатакам, и «Сутра причин и последствий действий», излагающая буддийский канон . Не менее художественны по форме манихейские фрагменты.
Отточенность стиля, крылатые слова, разнообразие сюжетов, афористичность (например, максима в буддийских текстах: «лучше жизни ничего нет» — «’zw’nyh §w pr’yttrh ny8 ’yew nyst» —- E. Benveniste, Textes Sogdiens, III, Paris, 1940, стр. 11), а также сведения старых авторов позволяют предположить, что художественные элементы составляли значительный пласт не дошедшей до нас согдийской литературы.
Для того чтобы выявить отдельные мотивы и моменты народнопоэтического творчества в художественных фрагментах, следует прежде всего обратиться к исторической обстановке конца VI в., когда в Согде произошло большое народное восстание. Память о нем в своеобразной форме сохранилась в позднейшем таджикском фольклоре (например, в эпосе «Гургули») . Туманные и тенденциозно изложенные сведения об этом восстании сохранились в приводимом ниже отрывке из книги Абулхасана Мухаммада (XI в.) «Сокровищница знаний» («Хазииат ул-улум»), которая частично включена в перевод на фарси более раннего произведения — Наршахи «История Бухары» («Таърихи Бухоро») .
«На том месте, где теперь Бухара, раньше была болотистая низина, часть ее представляла площадь, поросшая камышом и деревьями. . . Пода во многих местах размывала землю и несла с собой много земли, так что те болота были совершенно занесены илом. . . место, где находится Бухара, занесено землей, и площадь была сровнена. Так образовалась великая река Согд [=3еравшан], а в занесенной илом области возникла Бухара; люди стали собираться со всех сторон, и место приняло веселый вид.
Люди, приходившие сюда из Туркестана, селились здесь потому, что в области было много воды и деревьев, были прекрасные места для охоты; все это очень нравилось переселенцам. Сначала они жили в юртах и палатках, но потом стало собираться все больше и больше людей, и переселенцы стали возводить постройки. Собралось очень много народа, и они выбрали из своей среды одного и сделали его эмиром. Имя его было Абруй. Самого города еще не было, но уже было несколько деревень — Нур [=Нур-ата], Харикан-руд [=Харган- кет вблизи Кермине], Вардана [=Варданзе], Таравджа [=Тараб], Сафна [?], Исвана [=Афшана (?), родина Авиценны].
Большое селение, где жил сам царь, называлось Пайкенд, а городом называли Калаи Дабуси [=Дабусия]. По прошествии некоторого времени власть Абруя возросла, он стал жестоко править этой областью, так что терпение жителей истощилось. (Перевод П. Лыкошина с незначительными поправками)» [Нершахи, 12—13]
Из последующего изложения видно, что Абруй возглавлял народное движение и его «жестокое» правление распространялось только на богатых аристократов:
Дихканы и богатые купцы ушли из этой области в сторону Туркестана и Тараза [=Аулие-ата, ныне Джамбул], где выстроили город и назвали его Хамукат, потому что великий дихкан, бывший во главе переселившихся, назывался Хамук, что на языке бухарцев означает жемчуг, а кат —значит город; таким образом, название это означало — „город Хамука”. Вообще бухарцы „хамуками“ называют вельмож.
Оставшиеся в Бухаре послали к своим вельможам послов и просили защитить их от насилий Абруя. Вельможи и дихканы обратились за помощью к правителю тюрков по имени Кара Джурин-Турк, которого за его величие народ прозвал Биягу. [Нершахи, 13]
В этом отрывке, речь, несомненно, идет о восстании согдийских крестьян во главе с Абруем против гнета феодализировав- шейся согдийской аристократии, типа восстания Маздака в Иране. Характерно, что аристократы на первом этапе были вынуждены отступить, и образовалось на некоторое время два города — «город вельмож» и «город нищих». Согдийские аристократы прибегли тогда к помощи Тюркского каганата.
«Биягу тотчас послал своего сына Шери Кишвар с большим войском. Тот прибыл в Бухару, в Пайкенде схватил Абруя и приказал, чтобы большой мешок наполнили красными пчелами и опустили туда Абруя, от чего он и умер.
Шери Кишвару очень понравилась завоеванная им страна, и он послал своему отцу письмо, в котором просил назначить его правителем этой области и разрешить ему поселиться в Бухаре. Вскоре он получил отпет, что Биягу отдает ему область. Шери Кишвар отправил посла в Хамукат, чтобы он уговорил вернуться на родину всех бежавших из Бухары с их семействами. Он написал грамоту, в которой обещал, что все возвратившиеся по его приглашению из Хамуката в Бухару станут его ближними людьми. Это обещание было вызвано тем, что все богачи и знатные дихканы выселились, а бедные и низшее сословие оставалось в Бухаре». [Здесь еще раз подтверждается народный характер восстания Абруя] «И после этого бежавшие в Хамукат возвратились на родину, в Бухару, а оставшиеся в Бухаре бедные люди стали слугами возвратившихся из Хамуката». [Нершахи, 13]
Таким образом, восстание было жестоко подавлено. Объективным результатом его, как и восстания Маздака, было укрепление нарождавшегося феодализма в более централизованной форме. В Согде установилась власть бухархудатов.
«Среди последних [т. е. вернувшихся знатных дихкан] в то время был один великий дихкан, которого называли Бухар-худат, потому что он происходил из древнего дихканского рода. Земельные участки большей частью принадлежат ему, и большинство остальных людей были или крестьянами, или слугами его». [Нершахи, 13]
В VII в. происходит возвышение Согда. «По своему экономическому и культурному значению Согд в это время занимает ведущее место в Средней Азии» [Гафуров, 31].
Археологические находки советских ученых выявили высокий уровень согдийского изобразительного искусства, скульптуры и архитектуры. Особенно выразительны памятники Ва- рахши и Пенджикента. Этому искусству свойственны черты реалистичности. Вместе с тем, сравнивая хорезмийское и согдийское искусство, обычно отмечают, что первое является более простым и скупым в своих выразительных средствах, второе — более изысканным и декоративным.
Сюжеты изобразительного искусства, например сцена .оплакивания Сиявуша в Пенджикенте, свидетельствуют о живучести народных преданий и мотивов.
О существовании в прошлом в согдийской среде множества народных преданий, обычаев и обрядов свидетельствуют также сообщения средневековых таджикских и арабоязычных авторов. Абулхасан Мухаммад (фрагмент включен в «Историю» Наршахи) сообщает:
В персидских книгах говорится, что Афрасияб жил-2000-лет и был чародеем. Он принадлежал к потомству царя Нуха. Афрасияб убил своего зятя Сиявуша, а у Сиявуша был сын Кай-Хусроу. Для того чтобы отомстить за убийство своего отца, Кай-Хусроу пришел в эту область с большим войском. Афрасияб поспешил укрепить селение Рамтин [=Рамитан, вблизи Бухары] и в течение двух лет выдерживал осаду селения войсками Кай-Хусроу. Против Рамтина Кай-Хусроу выстроил также селение и назвал его Рамуш [„Радость11]. Такое название дали этой деревне за красоту ее местоположения. Селение это и теперь еще населено. В селении Рамуш Кай-Хусроу построил храм огнепоклонников; маги говорят, что этот храм древнее бухарских храмов. Кай-Хусроу после двухлетней осады овладел городом Афра- сияба и убил его самого. Могила Афрасияба находится в Бухаре у ворот Маабид [поклонения], на большом кургане. . . Жители Бухары на смерть Сиявуша, отца Кай-Хусроу, сложили удивительные песни; музыканты называют эти песни „Кини Сиявуш“ [„Месть за Сиявуша“]. Мухаммад, сын Джафара [Наршахи], говорит, что с того времени прошло 3000 лет. [Нершахи, 25]
Рассказ передается и в несколько измененном варианте:
Сиявуш, сын Кай-Кауса, бежал от своего отца, переправился через реку Джайхун и явился к Афрасиябу. Афрасияб очень хорошо принял Сиявуша, выдал за него свою дочь и даже, говорят, отдал ему все свои владения. Сиявуш, получивший таким образом во временное владение область Бухары, пожелал, чтобы здесь осталось какое-нибудь воспоминание о его владычестве, поэтому он выстроил эту крепость и там преимущественно жил. Завистникам удалось поссорить Сиявуша с Афрасиябом, и Афрасияб убил Сиявуша. В той же крепости, около входа через восточные ворота, внутри ворот продавцов соломы (их называют также воротами Гуриён), он был похоронен. Бухарские маги по этой причине относятся с большим уважением к этому месту. Ежегодно в день Нового года, еще до восхода солнца, каждый мужчина по обычаю закалывает здесь в память Сиявуша одного петуха. У жителей Бухары есть песни об убиении Сиявуша, известные во всех областях; музыканты сочинили к ним мотив и поют их. Декламаторы называют эти песни „Плачем магов“. Со времени этого события прошло более 3000 лет. [Нершахи, 35]
Народнопоэтические элементы выражены особенно ярко в эпических сюжетах, например во фрагменте о Рустаме, и в басенных сюжетах фрагментов манихейских притч. Фрагмент о Рустаме… Рустам, таким образом, преследовал их до ворот города. Многие погибли, затоптанные под его ногами. Тысячи были [обращены в бегство]. Войдя в город, они заперли его ворота. (5) Рустам вернулся обратно с великой славой. Он дошел до прекрасного пастбища, остановился, расседлал своего коня [и] пустил его пастись. Сам он снял с себя снаряжение, поел, насытился, разложил свое снаряжение, лег и уснул. Дэвы толпой (?) пошли. . . [и] сказали друг другу: «Какое великое зло и (10) великий позор для нас, что мы были заперты в городе одним-единственным всадником. Чего мы не сделаем? Или мы все умрем [и] покончим, или отомстим за царей». Дэвы начали приготовляться, те, которые, кроме того (?) были. . . большие и тяжелые приготовления. (15) С силой и сильными ударами (?) они отворили ворота города. Много дэвов. . . многие взобравшиеся на колесницах, многие на слонах, многие на… многие на свиньях, многие на лисицах, многие на собаках, многие на змеях [и] ящерицах, многие пешком, многие шли (20) летая, как коршуны, а также (?) многие шли перевернутыми головой вниз и ногами кверху. . . долгое время. Они подняли дождь, снег, град [и] сильный гром; они издавали вопли; испускали огонь, пламя и дым. Они отправились на поиски доблестного Рустама… (25) Рахш с пламенным дыханием (?) пришел [и] разбудил Рустама. Рустам проснулся (?), он быстро надел опять свою одежду из шкуры пантеры,
нацепил свой колчан (?), вскочил на Рахша [и] ринулся на дэвов. Когда Рустам издали увидел воинство дэвов, он сказал Рахшу: (30) «… мало пугайся».
. . .Господин, если дэвы у луга. . . Рахш согласился. Потом Рустам повернул вспять; когда дэвы [его] увидели, они быстро (5) устремили своих боевых коней. Одновременно пешие солдаты сказали друг другу: «Теперь храбрость военачальника [Рустама] сломлена. Он больше не сможет вступить с нами в бой. Ни в коем случае не давайте ему бежать и не пожрите его, по захватите живьем, чтобы мы подвергли его (10) очень жестокой казни». Дэвы сильно друг друга ободрили (?), они испустили дружный вопль [и] отправились в погоню за Рустамом. Тогда Рустам обернулся. Он бросился на дэвов, как яростный лев на добычу, как доблестный. . . стадо, как сокол на. . . (15)
В манихейской переработке апокрифической книги Эноха, иначе «Книги о гигантах», в дошедших до нас отрывках согдийского текста этой книги (а также среднеперсидского и парфянского текстов) «Гиганты» назывались: согд. kwy§t (ед. ч. kw’y), среднеперс. и парф. «каван» (ср. авест. «кавай»), а «Падшие ангелы» (библ. nefllln) соответствуют согд. dywt, среднеперс. и парф. дёван (дэвы, демоны) . Библейский «Ог, царь Башана», оставшийся в живых во время потопа благодаря своему гигантскому росту, боровшийся с драконом, трансформировался в иранского Сама (Керсаспа), победителя дракона Ажи-Да- хака и других чудовищ. В согдийских фрагментах «Книги Каван» мы находим упоминания Сама (S’hm), страны Эранвеж (‘ry’nwyjh), Йима (Ymyh). Таким образом, все эти данные свидетельствуют о распространенности в согдийской среде эпического цикла о богатырях Нариман — Сам — Рустам, известных нам из «Шахнаме».
Приводимые ниже басенные сюжеты, несомненно, письменного происхождения, однако они дают также некоторое представление о притчах и баснях, которые рассказывались на базарах в Согде и за слушанием которых коротали ночи в «домах огня» и в других местах общественных сборищ крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы и другие «простолюдины» домусульманского Согда.
Наиболее показательны две притчи: о купце и сверлильщике жемчуга и о трех рыбах.
Сюжет первой притчи известен из «Калилы и Димны» (глава о враче Барзуе).
У одного купца было много драгоценных камней. Купец нанял работника и договорился, что тот просверлит их за плату в сто динаров в день. Когда работник пришел в дом купца и сел за работу, то около него оказалась арфа. Купец спросил его: «Не играешь ли ты на арфе?» Тот ответил: «Даже больше того». Тогда купец сказал: «Возьми-ка ее». Тот взял арфу, а он был искусный игрок и до вечера беспрерывно извлекал прекрасные и поразительные звуки, а потом снова принялся за игру и забаву, оставив ящик с драгоценностями открытым. Вечером он сказал купцу: «Прикажи мне выдать плату мою».
Тот сказал: «Ты ничего не сделал, чтобы получить ее». Он сказал: «Я сделаю то, что ты мне велел». И уплатил ему купец 100 динаров, а камни его так и остались непросверлешшми. [Калила и Димна, 79]
Зная этот сюжет, можно верно представить по дошедшему до нас согдийскому фрагменту, в каком виде он бытовал в народной среде. С истинно народным юмором излагается спор между жадным купцом и искусным работником.
И вот произошел спор, который не мог быть улажен. На следующий день они предстали перед судом. Владелец сказал так:
— Господин, я нанял этого человека на один день за сто золотых динаров с тем, чтобы он сверлил мой жемчуг. Он не сверлил жемчуга, а теперь требует у меня оплаты.
Работник обратился к судье со следующим заявлением:
— Господин, когда сей благородный человек увидел меня на базаре, он меня спросил: «Эй, какую работу ты можешь делать»?
Я ответил: «Господин, какую бы работу вы мне ни приказали делать, я могу ее выполнить». Когда он ввел меня в свой дом, он приказал мне играть на чанге. До наступления ночи я играл на чанге по предложению хозяина.
Судья вынес следующее решение:
— Ты нанял этого человека, чтобы он выполнил работу для тебя, почему же ты не приказал сверлить ему жемчуг? Почему же ты вместо этого приказал ему играть на чанге? Работнику следует уплатить полностью. Если же следует сверлить жемчуг, дай ему других сто золотых динаров, и он тогда будет сверлить твой жемчуг в другой день.
Итак, владелец жемчуга вынужден был уплатить сто золотых динаров, жемчуг остался несверленным до другого дня, а сам он был преисполнен стыда и сокрушения. [Sogdian Tales, 466—468]
Фрагмент не только живо передает колорит народного рассказа, сходного со столь популярными в таджикской народной среде юмористическими рассказами — латифа. В изложении явно чувствуется симпатия к работнику, удовлетворение тем, что в дураках остался богатый купец, и это типологически сближает фрагмент с фольклорными произведениями о превосходстве бедняка над богачом, широко известными из народного творчества многих народов (у таджиков и узбеков — об умном батраке и одураченном бае; в русском фольклоре — сюжет о попе и его работнике Балде и т. п.) .
Поскольку, однако, сюжет использовался в религиозной манихейской проповеди, то, естественно, фрагмент заканчивается мистической «моралью»:
Мудрец дал такое аллегорическое толкование: человек, который сведущ во всех искусствах и ремеслах, представляет собою [тело]. Сверлильщик жемчуга — это тело. Сто динаров означает жизнь в сто лет. Владелец жемчуга — это душа, а сверление (?) жемчуга благочестие. [Sogdian Tales, 468]
И если фрагмент в целом может служить ярким примером народнопоэтических элементов в письменной согдийской ли- тературс, то концовка его отражает основную, религиозную направленность этой литературы.
Притча о трех рыбах также известна из «Калилы и Димны»:
Говорят, что жили в одном пруду три большие рыбы, а пруд этот находился в обширном, необитаемом месте земли. Однажды проходили там мимоходом два рыболова и сговорились прийти еще раз с сетью и поймать этих трех рыб, которых они заметили. Тогда одна рыба, самая умная из них, встревожилась и испугалась. Она приняла меры предосторожности, вышла через проток воды, вытекавшей из пруда в реку, и перешла в другое место. Что касается второй, менее умной рыбы, то она запоздала принять благоразумные меры, пока не пришли рыболовы. Она сказала: «Упустила я время — и вот последствия нерадения». Увидев рыбаков, она поняла их замысел и обнаружила, что выход уже прегражден. Она сказала: «Я совершила ошибку, как ухитриться спасти себя в таком положении? Попытки спешить и суетиться помогут мало. Но не отчаивайся и не оставляй возможных поисков». Затем она притворилась из хитрости мертвой и выплыла на поверхность воды, перевернувшись на спину. Рыболовы схватили ее и, считая мертвой, положили на берегу реки, вытекавшей из пруда, а она бросилась в реку и спаслась от них. Рыба же слабоумная не переставала метаться туда и сюда, пока ее не поймали. [«Калила и Димна», 128— 129]
Симпатии согдийского рассказчика явно на стороне простой, «однодумной», не мудрящей рыбки, рыбы же непростые, важничающие, «многодумные» попадают впросак:
Был большой пруд, а в нем жили три рыбы. Первая рыба была однодумная, вторая рыба была стодумная, а третья рыба была тысячедумная. Один раз пришел рыбак и бросил невод. Он поймал- двух рыб многодумных, но не поймал рыбы однодумной [Sogdian Tales, 468]
Фольклорные сюжеты встречаются и в согдийских текстах буддийского содержания:
а) сюжет (Эзоповой басни) о хитрой лисе, обманувшей обезьяну:
Кто же будет самым подходящим царем для нас. Нет никого лучше тебя. Все звери признали Твою светлость в качестве абсолютного властелина и готовы провозгласить тебя царем. Ибо тело Твоей светлости наполовину схоже с человеческим, наполовину со звериным. Пойдем же скорей, и ты воссядешь на престол и будешь царем.
Глупая обезьяна поднялась и пошла за лисой. Когда они подошли к [западне], [лиса] обернулась и говорит обезьяне: «Благо постигло нас, и ты стоишь перед хорошим. Насыщенной. . . ты бы не рШп [«западня» либо «приманка». —Прим. Хеннинга], только все это преподнесено и приготовлено для Твоей светлости, чтобы ты могла хорошо, по-царски покушать. Так вот, если тебе угодно побеспокоиться, возьми этот ptstn в руки». Глупая обезьяна, услышав эти слова, возликовала. . . [Sogdian Tales, 475];
б) сюжет (буддийского сказания) о царевиче Кулан (Ку- Ланг-На), которого проглотила акула, о чем мачеха юноши рассказала царю:
«… Он отправился к берегу реки купаться с детьми. . . Акула проглотила [его], какая же тут может быть моя вина?»
Когда царь услышал эти слова от царицы, он заплакал так горестно, что все министры и советники сбежались; все пришли успокаивать и утешать царя.
И царь из [страны] Расан (?) пошел к берегу реки в беспредельном горе. Когда он приблизился к берегу, вся толпа [народ] вышла с [ним], причитая.
Царь из Расан (?) сказал, горестно плача: «О возлюбленный сын, я пришел сюда с упованием увидеть тебя. Неужели я не найду его ни живым, ни мертвым. О возлюбленный сын Кул, я всячески буду утешать твою мачеху, но если смерть Твоей светлости могла иметь место, я сам привлеку твою мачеху к ответу».
Он вернулся во дворец. Весь народ вошел, и он отпустил всех со словами утешения. На другой день он повелел объявить следующее сообщение: «Мой возлюбленный сын отправился к берегу реки. Он упал в воду. Акула проглотила его. ..». [Sogdian Tales, 483] |